Димитрий и Евдокия

Ко дню смерти русского поэта и прозаика Бориса Пастернака приводим отрывок из книги О. Сенина «Небесные блики» о русской поэзии и вере русских поэтов.

Ко времени революционной смуты 1917 года ему исполнилось 27 лет. Благодаря родителям, отцу-художнику и маме-пианистке, ему рано открылся завораживающий, влекущий мир живописи, музыки и литературы. Судя по стихам и письмам поэта, внутренняя прикровенная религиозность сопутствовала ему на протяжении всей жизни. С особой очевидностью это свойство его души проявилось с 1945 по 1955 гг. во время работы над романом «Доктор Живаго».

В цикле «Стихи из романа» Пастернак, по сути, дает поэтическое переложение основных событий из жизни Господа. Подобно тому, как в череде церковных праздников перед нами проходит история нашего спасения, так и в стихах Пастернака жизнь Господа прослеживается от рождения до распятия и победоносного воскресения.

Биография поэта содержит как свидетельства его признания в новой России, так и драматические переживания, выпавшие на последние годы жизни. После публикации в Италии в 1957 году романа «Доктор Живаго» и присуждения за него Нобелевской премии, Пастернак подвергся всеобщей травле. Его исключили из Союза писателей и грозились выдворить за пределы Советского Союза. Поэт вынужден был отказаться от Нобелевской премии. В письме к Хрущеву он униженно просил не высылать его из страны, что по его словам было «равносильно смерти». Вековечный вопрос «Быть или не быть?», прозвучавший у Шекспира в устах Гамлета, встал пред Пастернаком в те роковые дни. Как человек верующий, он имел перед глазами пример Гефсиманского борения Христа, когда тот, предвидя крестные муки и смерть, молился: «Отче мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не Моя воля, но Твоя да будет». Сам Пастернак в стихотворении «Гамлет» признал, что в тот момент он не имел душевных сил и воли решиться на выбор сообразной совести и призванию.

Гамлет

Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, всё тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.

В романе «Доктор Живаго» стихи религиозного содержания были помещены в заключительной главе. Сам поэт считал их лучшими из им написанного. При чтении их не покидает напряженное переживание событий жизни и крестного подвига Спасителя. Поэт органично и почти дословно переносит в ткань стихов евангельские и литургические тексты.

Автором не случайно выбрана фамилия главного персонажа Живаго, что в переводе с церковно-славянского значит «живой». Так случилось, что в духовно-мертвящей атмосфере советского общества его фактически хоронят заживо. Не случайно роман начинается с похорон отца Юрия и пророческой фразы: «Живаго хоронят». А в финале сам герой после многих злосчастий умирает от сердечного удушья в переполненном трамвае.

Видимая безысходность сюжетного повествования преодолевается тем, что Юрий Живаго, которому Пастернак приписал авторство стихов, как бы воскресает в них в эпилоге романа. Прослеживая жизненные мытарства Юрия Живаго и его возлюбленной Лары, мы видим, что именно евангельские заповеди во многом определяли их мысли, чувства и поступки. Другими словами, немыслимо и невозможно в человеке убить то, что связывало его с Богом, красотой мира, упоением и муками творчества.

Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.

Всё время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.

О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.

О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях.

Я вывел бы ее закон,
Ее начало,
И повторял ее имен
Инициалы.

Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, в затылок.

В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.

Так некогда Шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды.

Достигнутого торжества
Игра и мука –
Натянутая тетива
Тугого лука.

***
Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.

Цель творчества  самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.

Но надо жить без самозванства,
Так жить, что бы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.

И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг,
Места и главы жизни целой
Отчеркивая на полях.

И окунаться в неизвестность,
И прятать в ней свои шаги,
Как прячется в тумане местность,
Когда в ней не видать ни зги.

Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.

И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца.

Известно, Борис Леонидович пережил несколько инфарктов, но умер он не от сердца, а от рака. Эта болезнь явилась прямым следствием обрушившихся на него испытаний трех последних лет.

По воспоминаниям сына поэта, 1 мая 1960 года безнадежно больной Пастернак, в предчувствии близкой смерти, попросил свою знакомую Е.А. Крашенинникову вместе с ним пройти через таинство исповеди. Оставшись наедине с ней, он с прикрытыми глазами и преобразившимся, светлым лицом стал читать наизусть все причастные молитвы. Содержание исповеди она, по возможности дословно, сообщила своему духовнику, и тот, как священник, сотворил разрешительную молитву.

В больнице

Стояли как перед витриной,
Почти запрудив тротуар.
Носилки втолкнули в машину.
В кабину вскочил санитар.

И скорая помощь, минуя
Панели, подъезды, зевак,
Сумятицу улиц ночную,
Нырнула огнями во мрак.

Милиция, улицы, лица
Мелькали в свету фонаря.
Покачивалась фельдшерица
Со склянкою нашатыря.

Шёл дождь, и в приёмном покое
Уныло шумел водосток,
Меж тем как строка за строкою
Марали опросный листок.

Его положили у входа.
Всё в корпусе было полно.
Разило парами иода,
И с улицы дуло в окно.

Окно обнимало квадратом
Часть сада и неба клочок.
К палатам, полам и халатам
Присматривался новичок.

Как вдруг из расспросов сиделки,
Покачивавшей головой,
Он понял, что из переделки
Едва ли он выйдет живой.

Тогда он взглянул благодарно
В окно, за которым стена
Была точно искрой пожарной
Из города озарена.

Там в зареве рдела застава,
И, в отсвете города, клён
Отвешивал веткой корявой
Больному прощальный поклон.

«О Господи, как совершенны
Дела Твои, – думал больной, –
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.

Я принял снотворного дозу,
И плачу, платок теребя.
О Боже, волнения слёзы
Мешают мне видеть Тебя.

Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным Твоим сознавать.

Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук Твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр».

В стихотворении «Август» с проникновенной прощальной грустью поэт провидчески запечатлел картину своего ухода:

Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую
И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.

Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по старому,
Преображение Господне.

Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная, как знаменье,
К себе приковывает взоры.

И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.

С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно,
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.

В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.

Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом.

«Прощай, лазурь Преображенская,
И золото второго Спаса.
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.

Прощайте, годы безвременщины!
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я – поле твоего сраженья.

Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».

Книга «Небесные блики» в Интернет-магазине >>

• Tweet

Комментарии запрещены.